В анамнезе – раскол

О новой книге Александра Эткинда «Внутренняя колонизация. Имперский опыт России»

Вдоль книжной полки

Алексей Миноровский

Книга «Внутренняя колонизация» русского ученого Александра Эткинда сначала увидела свет в Кембридже, на английском языке, а затем только смогла появиться на родине автора, в авторизованном переводе, благодаря усилиям Независимого Литературного Обозрения [11]. Знакомство с изданием невольно навевает отчасти риторический вопрос: а сколько же, собственно, их, важнейших книг для русской гуманитарной мысли – сначала печатались малыми тиражами «там», а потом, спустя десятилетия, возвращались в виде драгоценных посылок из прошлого на книжные полки «сюда». И не так страшно, что эти издания не имели возможность читать исследователи и сложившиеся специалисты – в конце концов, идеи зачастую витают в воздухе и так или иначе пробиваются сквозь километры расстояний и металл политических занавесов. Непоправимо хуже, когда знаковая для своего времени книга не оказывает никакого формирующего влияния на следующее поколение специалистов. В качестве показательного примера вспоминается судьба работ Петра Михайловича Бицилли [5, с. 524], чья эмиграция началась в 1920 году в Сербии, а еще через четыре года продолжилась в Болгарии, где он впоследствии более 30 лет возглавлял одну из кафедр Софийского университета [6]. На Балканы Бицилли попал уже сложившимся ученым – в 1910-е годы ему удалось опубликовать ряд книг, посвященных истории и культуре средневековья. Самая известная из них – «Элементы средневековой культуры» (1919) – была вновь переиздана в России лишь в 1995 году – на три года позже другой классической книги по медиевистике – «Цивилизации средневекового Запада» Жака Ле Гоффа, чье первое оригинальное издание, в свою очередь, относится к 1964 году. Историко-психологический метод Бицилли во многом опередил свое время [2, с. 172], но на рабочий стол профессионально заинтересованному в них читателю его книги смогли попасть только спустя более чем полвека.

Эткинду повезло – век стремительных коммуникаций берет свое, сокращая расстояния по времени не на месяцы и сезоны – на десятилетия. И вместе с этим нет никаких гарантий, что уже ставшая событием начала 2010-х годов эта новая работа Эткинда окажет влияние на формирование взглядов будущих отечественных исследователей. Хотя эта книга способна не просто такое влияние оказать, но даже больше – открыть собой целое направление современной исторической социологии. Краеугольный камень книги – понимание расколотости русского общества – предполагает возможность дальнейших исследований как на современном материале, так и при обращении вглубь, к переосмыслению исторического наследия в области общественных процессов и институтов.

«”Русский народ” до сих пор не имеет своей истории, – писал, как будто оправдываясь за свое изучение народных «политических движений», литератор Д.Л. Мордовцев, – как имеет ее «русское», или, вернее, – “российское государство”» [4, с. 113]. Книга Эткинда призвана постараться помочь читателю увидеть русскую историю XVIII-XIX веков хоть и очень сложной, но все-таки целой, включающей в себя историю и народа, и государства – чтобы попытаться понять и объяснить эту логику: почему империя пала, но до сих пор жива? «Внутренняя колонизация» не несет на себе идеологических обременений, кроме одной. Ее идеология – это идеология рациональной научности: факты, гипотезы, выводы. Никаких «духовных скреп», только логика цивилизационных процессов, своими пружинами развивавших русское общество на протяжении последних трех сотен с лишним лет.

Говорить о русском гуманитарном наследии в последние годы больше принято относительно русской религиозно-философской мысли: имена Бердяева, Ильина, Федотова, Алексеева звучат куда громче и чаще имен историков и этнографов Щапова, Максимова, Костомарова, Пыпина. Метафизика духовных поисков уверенно теснит исследовательский прагматизм, а общий кризис рационализма делает это отступление русской научной мысли едва ли не самоубийственным. Надо признать: возвращение «хорошо забытого старого» как интеллектуального наследия русской культуры происходит с явным перекосом в сторону умозрительных построений и схоластики. Идеологические штаммы Уварова/Победоносцева оказываются более востребованы, чем научный капитал профессуры – того же А.Н. Пыпина или А.С. Лаппо-Данилевского. Обозреваемая нами книга составляет счастливое, а потому дорогое исключение.

Во введении Эткинд в качестве исходных мотивов к началу исследования указывает на необходимость преодоления разрыва между историей и литературой [11, с. 11], а также стремление историков – «всех нас» – понять, почему «российская революция и советский террор произошли именно на территории Российской империи» [11, с. 10]. «Террор» как политический инструмент впервые был применен задолго до большевиков и их предшественников – революционных народников. «Террор был неизбежен при перевороте, - писал публицист С. Шашков в 1872 году о юбилее Петра I, – это понимали и все рассудительные современники Петра, <…> что “в народе злую застарелость злом нужно и истреблять” [9, с. 307]. Но в описании петровских преобразований Эткинд далек от зацикленного переживания катастрофичности событий тех лет, удается ему избежать и демонизации необратимости перемен для России эпохи XVII века.

Начало вестернизации России при Петре – старт для всех основных исторических процессов, описываемых Эткиндом в своей книге. «Задачей империи было привести этот хаос – расы, касты, народности, сословия – к порядку: создавать категории, управлять иерархиями, регулировать дистанции, обучать элиты» [11, с. 28]. Ключевое различие между видами культурной трансформации – изнутри и извне – автор объясняет с помощью взглядов лорда Маколея и разночинца Виссариона Белинского. Если первый считал, что «языки Западной Европы цивилизовали Россию» [11, с. 28], то второму представлялось, что без реформ «царя-работника» Россия стала бы сама чьей-то колонией, приняв цивилизацию как Индия от Англии [11, с. 28].

И эта же культурная трансформация – «колонизация людьми и над людьми» [11. с. 22] привела к тому, что Россия оказалась искусственно расколотой на два материка. Никакого открытия тут нет, потому что Раскол и есть едва ли не основная тема русской научной и публицистической полемики на протяжении столь дорогого для автора – и для нас – XIX века. Раскол на народ и дворянство, западников и славянофилов, охранителей и либералов, революционеров и монархистов. Раскол культур и векторов общественно-политического развития. Другое дело, что Эткинд строит свою книгу не от умозрительных идей, а от того глубоко индивидуального – каким было глубоко индивидуальным, например, развитие Британии во взаимосвязи со своими колониями – развития Российской империи, зажатой между двумя полюсами – собственных утопающих в непознанном небытии просторов – и Запада как путеводной звезды «прогресса». Как уклониться от этого «колонизаторского» отношения к собственной стране, если оно составляло значимую проблему всего общества? «До тех пор, пока наш народ будет находиться на том жалком уровне интеллектуального развития, как находится и теперь, – полемизировал с А.Н. Пыпиным А.С. Пругавин в известной для своего времени книге «Запросы народа и обязанности интеллигенции в области просвещения и воспитания» (1895), – подобное противоположение образованной, интеллигентной части русского общества и народной массы, лишенной даже простой грамотности, будет иметь полный raison d’être [1]» [7, с. XVII]. За тридцать лет до Пругавина эту моральную ответственность «общества» перед «народом» сформулировал тюремный инспектор А. Забелин, правда, своеобразно и совершенно в ином ключе: «Не пользоваться работами заключенных для их же собственного содержания было бы непростительным мотовством даже и при богатом бюджете» [1, с. 364]. Взгляд совершенно характерный для своего времени, вполне отражающий мнение «высших классов» как полностью слитого с государством сословия, еще со времен поздней московской Руси, как считал А.Н. Пыпин, заменившего «национальный интерес» интересами собственными и охранявшего «свое господство над народными массами» [8, с. 767].

Исследуя колонизационные процессы, Эткинд привлекает для своей книги материалы всех основных исторических русских полемик – начиная с «татищевской» полемики между «историей и географией» [11. c. 71] и заканчивая «ленинским» вопросом о внутренних неравенствах [11. с. 35]. Но опорой для масштабного авторского взгляда являются отнюдь не «уникальный опыт» и «особая роль» России, а как раз наоборот, ее общие с другими странами черты. В этом ему помогают герои Достоевского и Даниэля Дефо, гоголевский нос и Антонио Грамши. Арсенал современной социологии, европейское общественно-политическое наследие Эткинд последовательно использует для оценки всего «русского опыта», выделяя в нем в первую очередь уникальные проявления общемировых процессов.

Другой характерной чертой практического метода Эткинда является стремление в полной мере использовать отечественный багаж историко-культурных концептов. Поэтому свое достойное – и главное – очень нужное – место находят Александр Радищев и Иван Аксаков, Михаил Бакунин и Виссарион Белинский, Павел Мельников и Александр Пругавин. Есть в книге и Пыпин, Чаадаев, Добролюбов, Чернышевский. При всей противоречивости мнений, сложности сопоставления различных понятий, Эткинду удается совместить с очень большой выгодой для своей книги всю пеструю разноголосицу русского XIX века и увидеть в ней нечто сообразующееся с предметом своего основного исследования – изучения внутреннего развития России в русле имперских колонизационных процессов. Эткинд не расставляет кого бы то ни было по ранжиру, не утверждает иерархичность вкладов каждого из мыслителей, но у всех стремится почерпнуть нечто ценное, что способно составить единую ткань его собственного расследования. Возвращение к идеям «блестящего одиночки» Афанасия Щапова [11, с. 19] – весьма символичное признание самого автора, способного к талантливому синтезу самых разных идей, мнений и дискурсов. «Как ни велика заслуга правительственной опеки в деле введения европейских наук и устройства учебных заведений, – писал в 1870-м году Щапов об особенностях русского внутреннего колониализма, – все-таки излишнее развитие ее было весьма невыгодно для самостоятельного развития и проявления русской мысли» [10, с. 54].

Книга «Внутренняя колонизация» не дает никакого ответа на ставшие всероссийской пошлостью вопросы – кто виноват и что делать – потому что вопросы вообще мало задает, но по большей части указывает на белые поля неисследованных территорий внутри исторического пространства. «Рефлексивный характер внутренней колонизации, направленной на самое себя, придал истории российской культуры характерную непоследовательность, путаницу и незаконченность, – указывает автор в заключении. – Основанный на непрямом правлении, имперский порядок создавал контролируемый обмен между культурой, природой и законом, в котором культурные различия плавно натурализовались и эффективно легитимировались, обеспечивая стабильность. Но этот обмен превращался во взрывоопасную смесь каждый раз, когда конфликты интересов, присущие непрямому правлению, нарушали специфическое для него разделение властей» [11, с. 386].

Расколотость страны, проходящая красной нитью сквозь книгу, для Эткинда не травма, а основное условие развития, в котором происходит движение и изменение политических режимов, обычаев и культурных доминант. «Зажатая между империей, которую ей не удалось свергнуть, и общиной, которую ей не удалось сохранить, русская мысль преподнесла миру блестящий, трагичный и глубоко человечный урок. Благодаря русской литературе крепостные, разночинцы, сектанты и другие субалтерные группы говорили с современной им публикой и до сих пор говорят с нами. Созданная авторами из высших классов, чья судьба иногда отличалась, а иногда повторяла судьбу их непривилегированных героев, эта литература стала постколониальной задолго до появления этого термина» [11, с. 391].

Книгу Александра Эткинда еще можно воспринимать и как прямой призыв к тому самому поколению исследователей, только входящих в гуманитарную науку: «Россия – это очень интересно. Изучайте Россию». Но что изменилось со времен Даниила Мордовцева, в 1861 году обратившегося к Ивану Аксакову с пронзительным восклицанием: «Ведь мы никто не понимаем друг друга, – Россия не понимает себя!» [3, л. 2]. Действительно, что?

 Источник: Русский Журнал